В январе 2025 года Юрий Михайлович Журавков пришел в Гоголевку и принес небольшую рукопись. Попросил прочесть и помочь решить, нужно ли публиковать автобиографический рассказ, который написал. Рассказ был по-особенному трогательным: в нём любимый всеми архитектор повествует о том, как в юности получил духовное напутствие, ставшее маяком при создании мемориала, увековечившего не только имена героев Великой Победы, но и самого Мастера. Мы помогли рассказ напечатать с рукописного текста, отдали Юрию Михайловичу на редакцию. Планировали в сентябре – в день рождения Юрия Михайловича – порадовать его торжественным мероприятием в рамках 80-летия Великой Победы. Но не случилось. Я позволила себе отредактировать рассказ самостоятельно, чтобы его могли прочесть все те, ради кого он жил и творил… (Е. Э. Протопопова)

Раннее утро в деревне, если прислушаться – звучит как плавная симфония Чайковского. Ещё до Петухов за рекой слышится нечаянный стук подойников, затем словно деревенская мелодия «дзынь-дзынь», тонкая струйка молока падает пустой подойник-ведро, слышится голос пастуха и щелканье кнута – больше для острастки. Оживает всё. Утро в селе – это начало трудового дня. А дел у деревенских – хоть отбавляй.

Утро выдалось какое-то сказочное. Лёгкий туман на Чулыме стелился низко над водой и поднимался вместе с восходом солнца, поднимался и сказочным образом исчезал. Начинался день. Собственно, обычный, как и остальные 364 дня в этом году.

Я, парнишка тихий и неразговорчивый, довольно послушный, лежал ещё в постели. Отвернув одеяло, одним с глазом взглянул вокруг. Вставать не хотелось. В избе было довольно прохладно. Бабушка и деда (так звал я дедушку Петра Фёдоровича) хлопотали уже по хозяйству. Деда убирал навоз, бабушка несла ведро надоенного молока и тут же звала меня пить тёплое молочко, приговаривая – на здоровье. Пробив недельную корку льда в ведре, я опускал в холодную воду ладони, мыл лицо и был таки готов к делу, заготовленному дедом.

Стояла ранняя весна, нужно было вскопать и удобрить огород. Вручную вскопать! Иногда дед договаривался с конюхом из колхоза о вспахивании земли. Копать огород, который находился в низине в метрах 200-х от берега реки, было настоящей мукой. Солнышко пригревало, было тепло, белые облака на голубом небе, проснувшийся после зимней спячки сосновый бор с подлеском, зелёная травка – всё манило на реку, на природу, в лес. А деда, вооружившись широкой лопатой, звал меня на земные подвиги: вспахивать землю, дабы прожить следующую зиму. Сажали обычно картошку, частично сохранившуюся, вдобавок где-то купленную или обмененную на что-то. Особую посадочную картошку под названием «Рябиновая».

Мне вручали посильную для слабеньких ручек лопату. Но вставал я вровень с дедом. А так хотелось убежать искупаться, побегать по берегу, гоняя бабочек, или наблюдать, как в реке щука ныряет, гоняется за мелкой рыбёшкой, врассыпную разбегающейся от ловкой рыбины. Иногда щука так увлекалась погоней, что выпрыгивала на берег, и, полежав на песочке, вновь изворачивалась калачиком и ныряла в реку.

Деревня, приютившаяся по обе стороны Чулыма, тянулась вдоль реки с высоким берегом, с правой стороны располагалась улица с деревянными домами и огородами, уходящими в сторону Саянских гор с крепкими хребтами и тайгой, называемой «Арга». Почему так называли, никто не знал. Это была тайга сибирская, дикая и манящая своей загадочной красотой, с зарослями вековых сосен и кедрача, с небольшими ручьями, с омутами, где всегда водился хариус. Река где-то за лесом делала огромную петлю в 10 километров и возвращалась обратно в деревню. Славилась деревня одним крупным предприятием – спиртзаводом, гремевшим продукцией на всю страну.

С «какого боку» этот завод оказался там, да ещё и на правом берегу, непонятно, за ним была только тайга. Тем более, что Мариинский спиртовый завод работал и располагался на основной железной дороге всего в 200 километрах от нашего. Левый берег реки представлял равнинную часть, затапливаемую по весне, а улицы располагались как бы на возвышенном месте, дальше был чудесный сосновый бор. Селение располагалась в 6 км от железнодорожной станции.

На Западе уже шла война, картонные круглые радиоустройства доносили до нас тревожные вести о том, что советские войска оставили Киев, Иваново и приближались к Москве. Узнавали селяне по радио и о героях, проявивших себя в боях, о лётчиках, сбивавших фашистские самолёты, о танковых атаках. В целом деревенька по-прежнему жила тихой жизнью, и только из разговоров стариков пацаны узнавали о событиях на войне.

Молодых бойцов, которые должны пополнить ряды солдат, старались научить ходить строем, разбирать и собирать винтовки и автоматы. После поражения немцев под Москвой стали поговаривать, что наши погнали фрицев, они убегают, но всё было не так просто. Предстояла борьба за Сталинград, и все понимали, что очень важно отстоять этот город, нельзя открывать путь на юг к нефти Азербайджана.

Жизнь вдалеке от военных событий становилось всё сложнее. Стало плохо с продовольствием, мукой, картошкой. Налоги установили на всё: шкуры домашних животных, молоко, мясо, яйца. Появились люди с винтовками и уполномоченные, которые описывали и взимали домашнюю утварь и животных, если налог не уплачен. А налог был только натуральный.

Начальная школа располагалась на левом берегу деревни в деревянном большом здании. Там же располагались и контора колхоза, и небольшая пекарня. Из общего коридора можно было попасть в школьные классы, располагавшиеся по левую сторону. Помещений для классов было два. Первое, в котором учились малыши первые два года, было проходным, а второе небольшое было со своей печкой. Парты и лавки были дощатые и даже не крашеные, окна на половину были застеклены, вместо стекол была забита фанера.

В первом проходном классе обучались сразу два класса, детей было немного, самый большой класс насчитывал 12 учеников. Учебников было мало, их передавали ученикам на неделю каждому. Учительница жила на правом берегу и на пароме каждое утро переправлялась каждое утро на занятия.

Хорошо запомнился один эпизод из жизни в деревне. Учителю понадобилось сделать отчёт об учениках: когда и где кто родился, кто родители и т.п. И вот пришла очередь Васи Порошкова. Учился он слабо, занятия были ему в тягость. Васька был потомственным пастухом и жил своей трудной, невеселой жизнью. Когда учительница стала опрашивать, когда кто родился, и очередь дошла до Васьки, вопрос застопорился. Как не пыталась она добиться сведений о его рождении, не получалось. Позвали маму Васькину. Одинокая, совсем безграмотная женщина на вопрос, сколько же лет Васе, отвечала: «Да Бог его знает. Вот белила к пасхе хату – упала, вот тебе и Васька!»

– А год какой?

– Говорю же на пасху белила, а зачали Ваську ещё до войны».

Пробегая по улице мимо небольшой избушки – совсем небольшой и невысокой, с маленькими окнами, смотрящими на палисадник, где всегда стояла небольшая скамейка и остатки круглых брёвен, я всегда замечал старика, покуривающего самосад. Дед был невысокого роста с небольшой бородой и с усами. Борода и волосы на голове были спутаны очень живописно вечным пребыванием на дворе в любую погоду. В избу он заходил только поесть и поздно вечером, когда укладывался спать. Керосиновая лампа немного светила в окошко, и свет гас до утра.

– Постойка, ты чей будешь-то? Не признал, деда Петра внук что ли? Вырос-то как! Учишься что ли?

– Да, деда, уже в четвёртый класс перешёл.

– Растут-то как сорванцы! Учись, учись, а то, вишь, я и трёх классов не проходил. Так научился немного писать, да считать. Всё время в колхозе работал, сначала погонялом, потом разрешили воду возить на лошади. Запрягать научился, да только подпругу никак натянуть не умел – силенок не хватало. А кто грамотный, - у-у-у. Вон, Василий Макарыч семь классов имеет, вот и поставили его председателем. Подучился немного, руководить стал – хозяин: народ собрать могёт, с мужиками ладит, с бабами-доярками поди-ка совладай, и то подход находит. Одним словом – грамотный. А ты пошто давеча с дедом огород копать перестал. Деду-то тяжело. Поди-ка соток десять вручную, пахать на лошаденки, ясно дело мигом – да платить надо, или как договоришься с конюхом, всем в раз надобно. Земля поспела. Картошку-то на посадку сберегли, али очистки опять садить будете?

Шло время я стал подрастать. Дед мой, Пётр Федорович, начал брать меня на покос, находившийся в восемнадцати километрах от деревни. Шли пешком, и дед, пытаясь отвлечь отрока от длительного изнурительного пути, рассказывал о своих приключениях в жизни, о той поре, пока не попал в Сибирь. Как ходили батрачить по стране, доходя до Ливадии, где устроился садовником в усадьбе царя Николая Второго. Как разговаривал с ними шурин князя (простой был мужик). Про советскую власть, которая с трудом устанавливалась в Сибири – на севере Красноярского края. О том, как попал под раздачу Колчака за агитацию за советскую власть и был приговорен к расстрелу, но отделался двадцатью нагайками по спине. А вот шурина князева расстреляли, в братской могиле покоится...

Рассуждения деда иногда носили очень уж серьёзный характер с критикой власти. Потому он просил никому ничего не рассказывать.

Особенно интересно было слушать его пересказ «Тараса Бульбы» Н. В. Гоголя. То место, где Тарас не пожелал оставить шляхтичам даже курительную трубку и был схвачен и сожжён на костре, как предал его сын, перейдя к польскому войску.

Один случай особенно мне помнится. Как-то весной в период ледохода, куда дед обычно водил меня отыскивать застрявшие бревна, унесённые вместе с водой. Лёд остановился, так как вниз по течению была отмель, и вода не так сильно подпирала берега.

Высмотрев бревно, считай ничьё, он облюбовал его, решил достать из затиснутых льдов. Пытался вырубить лёд вокруг бревна, но надо же быть тому, топор соскользнул и ушёл под воду. Топор и коса у деда были священные, из редкой стали и служили ему уже десятки лет.

Погоревав немного, дед принял решение достать топор из-под льда. Разгреб небольшую полынью, решил опуститься под лед и достать топор.

Сняв телогрейку и шапку, обвязав себя верёвкой, начал погружаться в ледяную воду. Глубина в этом месте была небольшая, метра два с половиной, может, три. Другой конец верёвки дал мне в руки, говоря при этом «Смотри, если лёд пойдёт, зашевелится, тяни верёвку или дёргай».

Обвязывать меня он не стал, видимо опасался, что в случае беды утопленников будет два, а не один.

Отыскав топор, оттолкнувшись ото дна, дед вынырнул из-под льдины и благополучно вылез из воды.

Быстренько мы помчались домой. Дед попросил бабушку сразу натопить баню и попариться. Это он любил. Когда баня натопится и можно заходить мыться и париться, - знал только дед: «Гарь уйдёт, тогда и пойдём». Меня брал в роли «заложника», если дед угорал, я должен был открыть дверь бани и помочь ему выбраться на воздух.
Парился дед неистово, казалось, что мы в какой-то жаровне. Мне было не до мытья, прильнув к дверной щели, я жадно глотал воздух, молил Бога о скором «жарении» деда.

Окатившись холодной водой, дед обычно надевал нательную льняную рубашку и кальсоны, шёл домой вместе со мной. Бабушка готовила чай, настоянный на травах, а сама отправлялась вторым этапом мыть свои русые волосы в тазике со щелоком (отстоянной золой или настоем крапивы, волосы становились шелковистые, хорошо расчёсывались и пахли луковой свежестью).

А на лавочке сидел наш добрый сосед, покуривая табак. Пацаны иногда толпились около него: пахло дымом и какой-то взрослостью с рассказами о жизни при царе Николае. О том, как хороша была жизнь после царя – а тут надо же война – будь она неладна. И так-то жили небогато.

Иногда дед Тимоша вспоминал Колчака, гражданскую войну. Сравнивал: лютует немец, глядь какую армию собрал. Да и наши не промах – все равно победа будет за нами. «Не взять нас голыми руками даже с тихими тапками».

Старик кряхтел, откашливался и продолжал свои рассказы и воспоминания. Иногда тихонько запевал: «Ой мороз, мороз, не морозь меня».

Прошло время меня забрали в город – небольшой, скорее в большую деревню с несколькими улицами без освещения и мощения улочек. В городе было несколько грузовых полуторок с дощатыми бортами, на которых возили и грузы, и людей, если кому надо на далёкое расстояние.

Правда, в городишке этом уже были школы, одна семилетка каменная и десятилетка – деревянная. До школы надо было добираться в любую погоду пешком километра три. Обедов там конечно не было, поесть ходили домой, а потом возвращались в школу на разные кружки: танцевальные, игре на мандолине, гитаре, драмкружок, автомехаников, столярный и другие.

Учителя, уже прошедшие войну, вернувшись в родной город, были с нами с утра и до глубокого вечера. Занимались терпеливо, доброжелательно – хотели дать детям то, чего им когда-то не хватало. Сейчас я понимаю, что и грамотешки у них было немного, но то, что знали, доносили до нас просто неистово.

Физик вскакивал на табуретку, вращал руками, делал круги – показывал, как движутся атомы. Прокручивал рукояткой какое-то колесо моторчиком, и к нашему изумлению загоралась электрическая лампа.

Директор школы, высокий, статный, подтянутый выстраивал нас в холле, который был залом для физкультуры и актовым залом, когда это было необходимо, осматривал руки, уши, чистоту ботинок. Терпеть не мог немытую обувь и заправленные в носки штанины. Но и позволял нам многое. Мне, например, доверили в 7 классе фотографировать.

После пятидесятых годов в школу чаще стали приходить молодые учителя. Родные, конечно. Одеты были уже по-городскому. Вели себя строго, не бегали с нами, не кричали, не прыгали через костёр на берегу. Улыбались даже, следуя строгому педагогическому правилу. Одна из молоденьких учительниц, только что прибыла в школу, она преподавала химию. В школе химия была как-то не в почете, наверное, потому что раньше некому было вести этот предмет. Молоденькая девушка сразу обратила на себя внимание своей неудержимой энергией: живая, жизнерадостная, она увлекала нас своими таинственными опытами на уроках. Особенно нам нравились её эксперименты с небольшими «взрывами» над потолком. Она была принципиальной. Наверное, на педсоветах ей доставалось, но мы об этом не знали.

Она-то и обратила внимание на нас несносных, ненавязчиво начинала разговоры о наших интересах, увлечениях; уделяла внимание начитанности, пробуждала интерес к искусству, технике, творчеству.

Оторванному с детства от большого и шумного общества мне трудно было стать в ряд своих сверстников, я постоянно стеснялся, словно боясь чего-то плохого. Тяжело сходился со сверстниками. Больше хотелось слушать увлекательные рассказы стариков, слушать вечерние песни соседок на фоне деревенской тишины, наблюдать смену времени года, пробуждение леса и реки.

Но дошла очередь и до меня увлечься… фотографией, я начал изучать профессиональную съёмку, подбор сюжета, композицию кадра, освещение и др. Немного рисовал, тоже по книгам по искусству. Особенно нравились работы Серова, Леонардо да Винчи, Рафаэля, пытался копировать найденные картины по открыткам, как тогда было модно: «Рожь» Шишкина, «Заросший пруд» Паленова, «Иван царевич и серый волк» Васнецова. Занимался тем, что было по душе, а главное никого не переубеждал, никому ничего не доказывал. Репродуктор – чёрная тарелка – стала для меня окном в мир художественного слова. Песни русских композиторов, арии из оперетт, а потом уже популярные арии из опер.

Мечта стать кинооператором и снимать художественные фильмы отпала первой: поступить во ВГИК в Москве… Так до неё надо ещё и доехать. И вот отец неожиданно сказал, что есть такой институт, который учит быть архитектором.

– Интересно. А что это такое «архитектор»? Что делает архитектор?

Я не знал толком, кажется это связано с рисованием домов. Почитав немного об этой профессии, заинтересовался и подал заявление в Новосибирский инженерно-строительный институт на архитектурный. Прошёл испытание, конкурс, зачислили, приезжаю домой, а там – повесточка из военкомата «Ждём, дорогой юноша». Неужели, так и не буду уже архитектором…

Но архитектором я стал. И уже повзрослев, как-то вновь приехал домой. Тот же дед сидел на лавке, уже совсем дряхлый, весь «белый».

– Постой-ка, постой-ка. Юрка, ты что ли?

– Я, дед Тимофей. Ну-ка, ну-ка, иди сюда и расскажи-ка деду, что и как. На кого обучают-то?

– На архитектора.

– Вон куда дело пошло. А делать-то что будешь? Работать в городах, строить большие и высокие дома из кирпичей? Что ли земли мало в России. Зачем это? А как жить-то там как? Топить-то как? А если по нужде надобно, терпеть что ли? Непонятно. А воды не натаскаешь вёдрами-то.

– Сейчас, деда, новая жизнь, и дома тоже новые – и всё там есть. А если что надо, пошёл в магазин и купил, на газу или на печке приготовил поесть. И ванная и туалет – всё в доме.

– Как же и туалет? Какая такая ванная? Как на скотном дворе. Чудно все это. А ты что делать будешь? Строителем? Каменный дом и без тебя знают, как строить, не один год они учились этому. Отец к сыну секреты передавал, потому и стоят церкви веками. А ты чему их научишь?

– Чертить буду – план рисовать, фасады. И все, что надо человеку в городе.

– А, ежели, ошибёшься, не дай бог … и учёба коту под хвост.

– Да нет, пока под опытными опекунами работать буду, а уж после и мне дозволят.

– Ну, смотри, дела серьёзные. Главное, чтобы человеку жить хорошо было, да детей растить. Дай бог, чтобы войны больше не было. А то война… бабенок одиноких сколько и детки...

Попыхивая самосадом из козьей ножки, он продолжал развивать свои мысли, хорошо понимая, что наступает другой век, и в прошлое молодым уже не вернуться.

– Вона у Клавки двое сорванцов без отца растут. В сорок первом забрали летом, а в январе следующего года похоронка пришла. Ревела на всю деревню, как могли успокаивали. Да и у тебя, дядька, вона как ушёл тоже в сорок первом, а следом бумага из военкомата пришла, так мол и так… Ваш сын, Михаил Петрович, пропал без вести. Как так пропал, ежели из Новосибирска эшелон отправили на Москву. То ли немец разбомбил эшелон, что от многих и следов не осталось, как так-то пропал человек. Сколько народу погубила война – будь она проклята. Ты вона что, Юрка, станешь архитектором, сделай памятник, чтоб могли люди наши прийти и пожалеть, вспомнить, помянуть бойцов наших, которые остались лежать там – далеко от родных мест. Глядишь, и на чужбине кто-то позаботится о могилах ребят наших. Ты эту просьбу исполни, не один я прошу тебя. Чтобы на видном месте, чтоб солдат наших, чтоб всех героев помнили... Чтоб люди приходили и жалились об ушедших рано… ради их ребятишек, бабёнок, ради родного края.

– Сделаю, – пообещал я, ещё не зная, удастся ли осуществить мечту деда Тимы.

Предстояло много пережить, узнавать, изучать лучше, что было создано на тему войны и героизма. И вот в стране начали создавать памятники уже не на месте боёв и захоронений. Менялись деревянные конусные надгробия, в некоторых местах из кирпича, бетона с табличкой тех или иных событий и именами погибших, которых могли отыскать по документам или наградам.
В городах и на месте боёв уже в государственном масштабе создавались грандиозные памятники из железобетона и гранита.

На обширных полях под Москвой уже ставили огромной высоты фигуры военных. Но художественная ценность ещё была не на высоте. Со временем зодчие и скульпторы стали лучше понимать историю, запечатлённую в камне, стали создавать памятники более изящные и в то же время масштабные, изображая героику событий, в честь которых создавались. И форма, и композиция, и масштаб поставленных уже по воле Божьей памятников стали иными. Памятник от слова «память». Бог дал? Да, может и не Бог вовсе, а вселенский разум, отвечающий перед будущими поколениями. Кто знает?

Путь к осуществлению мечты дедушки Тимофея для меня оказался долгим и не таким уж простым. Но мечта деда – таки осуществилась.

Юрий Михайлович Журавков, январь 2025 года
Фото - Кирилл Новиков